…Февральское утро выдалось настолько солнечным и свежим, что невольно захотелось пройтись по парку. Парк встретил белой кипенью елей, звенящей тишиной, изредка прерываемой поскрипыванием ёжащихся от лёгкого морозца деревьев. В нём царили такие нега и покой, что весь мир виделся радостным и умиротворённым.

И поэтому таким диссонансом окружающему показался звук мобильного телефона. Сообщили, что скончался Докшоков. «Печально, очень печально, – прозвучали непроизвольно вырвавшиеся слова, – а когда похороны?». Машинально сделал ещё несколько шагов вперёд и тут,  наконец, осознал: умер Муса Ильясович. И хоть новость была, по большому счёту, ожидаемой – Докшоков страдал неизлечимой болезнью, но тем не менее хотелось верить в лучшее: сильный характер, мужественный человек, он не мог уйти просто так, не борясь, сломленным.

Поэтому услышанное и не было воспринято сразу, лишь потом включилось запоздалое  зажигание. И вот уже я поворачиваю обратно, сворачиваю на Липовую аллею и вижу …идущего навстречу Мусу Ильясовича. Когда это было? Добрый десяток лет назад. Он был не один, но, заметив меня, отделился от своего спутника, подошёл, поздоровался. Мне было неудобно, я собирался ограничиться кивком, не желая мешать беседе двух ветеранов. Но случилось так, что дальше мы пошли вместе. О чем мы беседовали? Память не сохранила детали того давнего разговора, но нет сомнения, что он был о книгах. Книгах – его, моих, которые нас сдружили, если можно дать такое определение нашим взаимоотношениям.

Мы были знакомы с середины восьмидесятых годов: неоднократно виделись на заседаниях Президиума Верховного совета, на сессиях – суматошных, многочасовых, но это были лишь мимолётные, чаще всего лишь визуальные контакты. Да и, право, что могло связывать рядового советского работника и одного из руководителей республики, на тот момент председателя Совета министров Кабардино-Балкарии?

Прошло много лет, прежде чем произошла наша, пожалуй,  главная встреча. В 1998 году Муса Ильясович  принёс в издательский центр «Эль-Фа», за деятельность которого я тогда отвечал, рукопись своих воспоминаний. Он попросил меня быть редактором, я согласился, не мог не согласиться, но раскрывал рукопись с некоторой опаской – перед этим готовил к печати книгу одного известного деятеля республиканского масштаба, так наплакался. Вначале думал отделаться редактированием, а стал читать – понял: не переписывать, а писать заново надо.

Тем приятнее было увиденное – аргументированное, собранное, вдумчивое повествование, логическое построение фраз, ясный слог. Люди, эпизоды как живые вставали перед глазами, оживляя прошлое и наполняя его визуальной конкретикой судеб и событий. По большому счёту книга не нуждалась в редактировании, но, видя определённую неуверенность Докшокова в себе, впервые выступающем в роли писателя, я осуществил кое-какую чисто косметическую  правку. Муса Ильясович оценил её по гамбургскому счёту – сколько добрых слов он сказал в мой адрес, что мне до сих пор неудобно за столь минимальный вклад в его  труд.

Над корректурой же книги он работал  скрупулёзно, буквально вчитываясь в каждую строчку. Очень долго не мог остановиться на названии. Когда я предложил дать то, под которым она и вышла – «Главная привилегия – ответственность за других», задумался, стал возражать.  «Не слишком громко, пафосно?» – всё переспрашивал. Особенно ему не нравилась вторая часть названия – ответственность за других:  «Получается ведь, что  сам себе ставлю оценку, причём весьма и весьма положительную; это неправильно, оценивать должны люди». И сдался только под общим напором: «Вот мы как представители людского сообщества и даём эту оценку».

Сегодня я понимаю, что был неправ.  Действительно, название было верным по сути, но по отношению автора к себе не совсем соответствующим его принципам: не афишировать, а делать, не декларировать  ответственность, а нести эту весьма нелёгкую по тем временам ношу. И закономерно, что во втором издании книги он его изменил. Стало просто «Главная привилегия». Сегодня я бы добавил к нему другое пояснение: жить для людей.

И для своей второй книги Муса Ильясович попросил меня придумать заголовок. Работа эта получила название «За неровной гранью перевала» (2003) и вобрала в себя не только мемуарную работу Докшокова, но и его генеалогическое исследование «Докшоковы и Докшукины». А также воспоминания его младшего брата Ибрагима «Мы рано седели» – потрясающий по силе рассказ о военной поре, переданный через призму восприятия сельского мальчишки. Предвоенный эпизод, когда маленького Ибрагима впервые взяли на сенокос, до сих пор жив в моей памяти, и хочется его привести. «Говорят, что на небе столько звёзд, сколько на земле людей. Значит, у каждого своя звезда. Должно быть, у хороших людей яркие звезды, а у плохих – тусклые. Вот звезда дедушки – большая, яркая! А рядом светится бабушкина звезда, тоже яркая-яркая! А вот те две большие, наверное, Ильяса и Латифа… Где звезда Мусы? А моя где? Наверное, у детей звезды не должны ярко сверкать, потому что ещё неизвестно, какими людьми они станут, когда вырастут. Говорят, когда человек умирает, его звезда падает с неба. Значит, звезда нашей матери упала, когда она умерла… Её звезда, я знаю, была, конечно, самой большой и самой яркой! Потому что Гуашадина была самая добрая, самая красивая на земле…».

Здесь необходимо пояснение. Ильяс – это, понятно, отец Мусы и Ибрагима, Гуашадина – их мать. Она, родившая четырёх детей (двух сыновей и двух дочерей), умерла в 1938 году, надорвавшись от непосильного труда в колхозе. Латиф – их юный дядя.

Эту книгу, как и все последующие, Муса Ильясович выпустил за свой счёт. А на моё недоумение: «Неужели трудно найти спонсоров? Только намекни – выстроятся в ряд!» – ответил просто: «Это моя книга, а значит, оплачивать её я должен сам».

Так случилось, что в последние годы мы общались достаточно часто и по разным поводам. Но особенно сблизила нас подготовка материала о сыне Мусы Ильясовича  Валерии. Валерке, как он сам его называл.

Это печальная история о ранней смерти достойного человека. Ранняя смерть, писал мой любимый Экзюпери, равносильна грабежу. Вот такой грабёж, подлый и жестокий, совершил по отношению к Мусе Ильясовичу и его семье человек без совести и чести, ставший убийцей Валерки. И не суть важно, что произошло это в автомобильной аварии. Именно убийцей.

Мы долго беседовали с Мусой Ильясовичем о его сыне. Он – мужественный и сильный – старался быть спокойным и выдержанным, но это не всегда удавалось. Нотки печали и боли окрашивали рассказ человека, потерявшего самое дорогое. 

Я писал этот материал,  не кривя душой, писал не столько текст,  как исповедь. О нём, но от себя и поэтому о себе. Я не знал Валерку, но он оказался близок мне по духу, поступкам, отношению к жизни.

Пришла мысль издать эту работу отдельной книжечкой. Небольшим тиражом, чтобы раздать тем, кто знал Валерку. Выпустил, отвезти сам не решился, передал через водителя. И вскоре раздался звонок. Было слышно, как дрожал голос Мусы Ильясовича, как прерывисто звучала его речь: «Я до конца жизни буду вам благодарен».

С этого времени наши отношения стали ещё ближе. Муса Ильясович доверил мне свою новую книгу. Мы подготовили её к печати, но она так и не вышла, потому что Докшоков очень жёстко подходил к написанному. Когда я в очередной раз напомнил ему о книге, он ответил так: «Если это нужно мне, но не нужно другим, зачем это нужно делать? Кроме того, надо собрать деньги». Когда я пытался как когда-то давно, возразить, что найдётся множество людей, готовых выступить его спонсорами, он категорически отверг это предложение: «Никогда ни у кого ничего не просил и не буду». Книга так и осталась на стадии оригинал-макета. Другой причиной (основной, скорее всего) её неприхода к читателю было то, что Муса Ильясович прекрасно понимал: его пристальное вглядывание в прошлое, анализ экономических реалий тех лет нынче не привлечёт внимание  общества. Он думал о живущих,  а по большому счёту обращался к ушедшим. Он, как сам писал, не был «сторонником тех, кто стремится идеализировать нашу историю и тем более нашу работу. …Да, мы многое делали не так, допускали просчёты. Но мы не совершали поступков, которых можно стыдиться или отказываться из-за них от своего прошлого». Но нравственный вектор общества изменился, и то, чем можно и должно было гордиться, прежде всего преданностью идеалам, помноженной на порядочность, многими стало восприниматься как атавизм.

Докшоков не  смог принять и один из лозунгов нового времени: «Обогащайся». Призыв этот для него ассоциировался не  с понятием  «озолотиться»,  а соотносился только с ленинским постулатом: обогатить «свой ум знаниями, полученными человечеством за всю его историю».

Именно нам предстоит  разобраться, кем был для Кабардино-Балкарии  Докшоков, в чём феномен его присутствия. Человека, не согнувшегося перед жизненными обстоятельствами, не поступившегося своими идеалами, ни в чем не подстроившегося под новые реалии. Он был порой жёстким (в понятии – прямолинейным), но твёрдость эта базировалась на принципах, лежащих в основе той самой его главной привилегии: «вставать раньше других, мотаться по району допоздна, радоваться, если удавалось сделать что-то доброе, хорошее для людей, огорчаться неудачам». Можно было бы произнести в этом случае и другое слово – принципиален, но в обществе не устоявшихся постулатов оно не в чести.

Именно по этим причинам вокруг него  никогда не было сплетен, злословия, пересудов. Никогда ни от кого я не слышал о нём худого слова. По большому счёту его имя стало в республике синонимом человеческой порядочности. Человека, не делившего окружение на людей нужных и не нужных, не проводящего градации: этот «свой», а этот «чужой», интернационалиста не по словам, а поступкам.

И ещё один нюанс: он никогда никому не давал за глаза негативные оценки. Во время работы над книгой я как-то задал ему вопрос: «Не слишком ли много фамилий  вы называете? Все они у вас хорошие, достойные люди. Но ведь так не бывает». Он ответил не задумываясь: «Были и плохие, но о них я не пишу».

Такое отношение к людям и делу плюс высокая образованность, постоянное желание пополнять багаж своих знаний, на мой взгляд, и создали Мусе Ильясовичу имидж человека градообразующего (если позволительно так выразиться) для Кабардино-Балкарии. Если бы он услышал эти строки, наверняка отругал бы по полной, а, может, даже и обиделся бы. Его скромность, непритязательность стали своего рода притчей во языцех. В обыденной жизни он не считал зазорным ходить в магазин за продуктами; встречал я его по воскресным дням и на ярмарочной площади. Он смущённо улыбался, но бытовых тем не касался, спрашивал больше о моих делах, новых книгах. Радовался, если перед этой встречей ему удавалось прочитать какую-то из выпущенных нами новинок, и он поддерживал разговор со знанием дела.

Улыбка у него была удивительная: нечастой гостьей она появлялась, но когда освещала его лицо – оно словно сияло добротой и теплотой. По большому счёту он, на взгляд многих педант,  догматик, рационалист, был жизнерадостным человеком, по сути, идеалистом, вынужденным скрывать своё романтическое отношение к жизни под напускным флёром суровости и сухости. Эта никому не заметная, но бурлящая внутри его субстанция жизнелюбия и являлась  тем катализатором, который позволил ему не озлобиться, не стать на старости лет брюзгой и нытиком, недовольным всем и вся. Именно неиссякаемая даже с годами  жовиальность (употреблю это подзабытое русское слово) помогала ему с достоинством переносить беды и печали, которые  с лихвой преподносила судьба: проблемы со здоровьем, потерю сына, ежедневное, постоянное  внимание, в котором нуждалась страдающая от болезней супруга.

Наши пути никогда не сходились на перекрёстках нужности, полезности, выгоды  – разные категории, разные номенклатуры в широком понимании этого слова. Имя Мусы Ильясовича не связано ни с моим бытом, ни с карьерой, о которой как таковой говорить не приходится – я никогда не был во власти, даже близко к власти, но именно Докшоков, как некогда  Владимир Тлостанов и Абу Шарданов, оставил неизгладимый след в моей жизни.

Он, больной, чувствовавший себя совсем неважно, тем не менее пришёл на мой скромный юбилей. Принёс подарок – дорогой и необычный. Был вместе с Феликсом Хараевым тамадой за столом – весёлым, жизнерадостным, и досидел практически до конца затянувшегося вечера. Какие он произнёс слова в мой адрес, не буду говорить. Но они живы в моей душе. Как и строки из его статьи, написанной им по случаю того же юбилея и ставшие впоследствии предисловием к одной из наших книг.

…И вот прощание. Я стоял среди людей, пришедших на траурный митинг, и неосознанно вслушивался в их разговоры. О чём они были? О Докшокове и о чём-то совершенно постороннем – обыденном,  повседневном, частном. И это было  естественно – ведь люди уходят, а жизнь продолжается. Что же такое я хотел увидеть и услышать? Я пытался почувствовать их боль, ощутить их печаль. От понимания потери, которую понесли мы все…

А душа Мусы Ильясовича, которая покинет этот мир только через сорок дней,  незримо витала над нами. И опережая кавалькаду тронувшихся в Сармаково машин, мгновенно, не зная, что такое земное расстояние, перенеслась на сельское кладбище. То самое кладбище, где лежит бренная плоть его сына Валерки, с которым встреча ещё предстоит. В иных далях, в иных мирах. Где они обязательно увидятся: отец и сын,  два близких и родных человека…

И вспомнились слова  Ибрагима Докшокова: «У каждого своя звезда… У хороших людей яркие звезды. Где звезда Мусы?».

Она закатилась…

Неужто вправду  она закатилась...

Виктор Котляров

Кабардино-Балкарская правда, 26 февраля 2015 года, №  32